Он был старше ее...
Он сидел на кухне, курил и смотрел на ночной город. Смотрел на фонарь, который освещал путь ночным прохожим. Смотрел на луну, висящую над городом и которой ни до кого не было дела. Смотрел и курил, курил и пил чай. А еще - размышлял. Обо всем и ни о чем. И задавал вопросы. Сам себе. И сам себе на них отвечал. Это была своеобразная игра с самим собой. Без выигрыша. И без проигрыша. Просто игра. Дурная игра. Игра со своей собственной жизнью. Вернее, не с жизнью, а в самой жизни...
И подкуривалась новая сигарета и наливалась новая чашка чая. И, по новой - мысли, мысли, мысли...
Он хотел отдать ей часть себя. Всего себя - боялся. Был страх. Страх боли. Боли, которой там много было в его жизни. Боли, из-за которой он оброс "шкурой мамонта". И эта шкура не давала никому больше причинить ему боль. Она превратила его в циника. Спасала и губила одновременно. Спасала от боли, которую могли причинить другие и, в тоже время, губила от внутренней боли. Он перерос эту шкуру! Давно перерос. Но, боялся ее снять...
Она - весело смеялась, заразительно и задорно. И умела прыгать по лужам. А еще - смешно морщить лоб, когда о чем-то думала. И долго рассказывать "чудный бред", который роился в ее голове. А еще - слушать его, наклонив голову. И видела в нем друга, просто друга...
Он мог завоевать ее нагло, борзо и жестко. Как он умел. Но не хотел. Ему хотелось быть с ней самим собой. Тем собой, без шкуры. Он уже и не помнил, как это - "быть без шкуры". Но с ней - шкура снималась. Вернее, она снимала с него шкуру, не полностью, частично, преодолевая его сопротивление. И он видел этот мир другими глазами, он чувствовал этот мир по-другому. Он радовался с ней этому миру...
А потом, она уходила. И он опять натягивал на себя эту ненавистную шкуру, натягивал через боль, сквозь муки. Он кричал в душе, молча и громко одновременно. Так, что сводило скулы, но звуков не было слышно никому. Только ему...
А еще - он был старше её...