ХЛЕБ НА МОГИЛЬНОЙ ЗАКВАСКЕ
(страшная история) Хлебниково встретило меня запахом дыма и покоем. И ещё одним запахом — божественным ароматом свежеиспечённого хлеба. Он, казалось, пропитал здесь всё: воздух, старые деревянные дома, самих жителей.
— Это наш хлебушек, Игнат, — сказала тетя Поля, когда я сел за стол после долгой дороги. Она отломила мне огромный, дымящийся кусок от круглой буханки. — Такого ты в своих городах не едал.
Она была права. Хлеб был невероятен. С хрустящей, почти стеклянной корочкой и упругим, ноздреватым, чуть кисловатым мякишем. Он таял во рту, оставляя долгое, тёплое послевкусие. Я съел почти половину буханки, не в силах остановиться.
Вся жизнь деревни, как я вскоре понял, вращалась вокруг хлеба. Его пекли в одной на всех, древней, как сам мир, пекарне, стоявшей в самом центре. Заправляла там всем Марковна, суровая, молчаливая женщина с сильными, мучнистыми руками. Она была хранительницей главного сокровища Хлебниково — вечной закваски, которую, по легенде, её прабабка привезла сюда ещё до революции.
Жители деревни относились к хлебу с почти религиозным благоговением. Они никогда не резали его ножом — только ломали руками. Не выбрасывали ни крошки. Они были странно здоровыми и крепкими для своего возраста, с каким-то нездешним, спокойным румянцем на щеках.
— Хлебушек наш кормилец, — говаривала тетя Поля, — а мы его не забываем, тоже кормим.
Эта фраза тогда показалась мне просто поговоркой.
Первое, что меня насторожило, — это ритуал, который совершала Марковна каждый вечер. Она не оставляла дежу с закваской в тёплой пекарне. Вместо этого она накрывала её чистым полотном, водружала на старую тележку и увозила в неизвестном направлении. Возвращалась она уже затемно, одна, и молча запирала пекарню.
Любопытство, профессиональная болезнь всех журналистов, даже бывших, как я, взяло верх. В один из вечеров, когда Марковна покатила свою тележку прочь, я незаметно пошёл за ней. Она не пошла по деревенской улице. Она свернула на заросшую тропинку, ведущую из деревни. Тропинка вела к старому, заброшенному кладбищу.
Я затаился за стволом вековой сосны, сердце стучало где-то в горле. Кладбище было жуткое: покосившиеся кресты, оплывшие холмики могил, густые заросли крапивы. Марковна остановила тележку у самого старого участка, где надгробия почти ушли в землю. Достала из-за пазухи небольшую лопатку, выкопала неглубокую ямку между тремя безымянными могилами, перекрестилась и осторожно опустила в неё дежу с закваской. Потом присыпала землёй, разровняла и, не оглядываясь, пошла обратно.
Я простоял за деревом ещё час, не в силах пошевелиться. Мой городской, рациональный ум отказывался это принимать. Закваска. На кладбище. "Мы его тоже кормим". Земля, пропитанная соками сотен усопших, была пищей для теста, из которого потом пекли этот божественный хлеб.
На следующий день кусок не лез мне в горло. Я смотрел на хлеб, и его аромат казался мне теперь приторным, тлетворным. Но тетя Поля смотрела на меня с таким укором, что я нехотя отломил маленький кусочек и проглотил, едва не подавившись.
И тогда я их услышал.
Это был не звук. Это была мысль в моей голове, но чужая. Шёпот. Десятки голосов, сливающихся в один тихий, гудящий хор.
"...наконец-то... свежий..." — шептал один.
"...голодно... так голодно было..." — вторил другой, дребезжащий.
"...слышит... он нас слышит..." — радовался третий, тонкий, как у ребёнка.
Я вскочил из-за стола, опрокинув стул.
— Вы это слышите? — спросил я у тети Поли.
Она посмотрела на меня своими выцветшими, печальными глазами.
— Кого, Игнатушка? Сядь, доешь хлебушек. Силы тебе нужны.
Я понял, что слышу их только я. И понял, почему. Я съел хлеб, зная его тайну. Моё знание, моё потрясение открыло дверь. Я настроился на их частоту.
С этого момента моя жизнь превратилась в ад. Голоса не умолкали. Они были со мной постоянно. Это был хор мёртвых жителей Хлебниково, чьи тела истлели в этой земле, а души, или их эхо, застряли в этой вечной закваске. Они были коллективным, голодным разумом. Они рассказывали мне о своей жизни, о своей смерти, о своём бесконечном, тягучем существовании в клейковине теста. Они были памятью этой деревни.
Я перестал есть хлеб. Голоса в моей голове стали злыми, требовательными.
"...почему не ешь?.."
"...мы голодны... покорми нас..."
"...ты теперь часть нас... не уйдёшь..."
Я пытался уехать. Но автобус, ходивший раз в неделю, "сломался". Телефонная связь, и до того еле живая, пропала совсем. Я оказался в ловушке. Вся деревня следила за мной. В их спокойных, румяных лицах я теперь видел ту же пугающую пустоту, что и в глазах "семьи" из моей предыдущей истории. Они были не людьми. Они были сосудами, которые поддерживали жизнь своего хлебного божества.
Однажды ночью ко мне пришла Марковна. Она села на стул у моей кровати и долго молча смотрела на меня.
— Они выбрали тебя, — сказала она наконец. Её голос был ровным, как у жрицы, объявляющей приговор.
— Кто выбрал? О чём вы? — мой голос дрожал.
— Закваска. Она слабеет. Земля уже не даёт ей той силы. Раз в поколение ей нужна особая подкормка. Живая. Чтобы хлеб наш жил, чтобы деревня не умерла.
Холод сковал моё тело.
— Вы хотите... убить меня?
— Нет, — покачала головой Марковна. — Мы хотим дать тебе вечную жизнь. Ты не умрёшь. Ты станешь частью хлеба. Твоя сила, твои воспоминания, твоя душа — всё это напитает закваску, сделает её сильной ещё на сто лет. Ты станешь нашим кормильцем. Это великая честь.
Она ушла, оставив меня одного в звенящей тишине, которую тут же заполнил ликующий шёпот в моей голове.
"...честь... великая честь..."
"...мы будем вместе..."
"...мы так голодны..."
Я понял, что у меня есть всего одна ночь. Завтра утром, когда Марковна понесёт закваску на кладбище, они придут за мной.
Я должен был уничтожить закваску. Уничтожить их общее тело, их тюрьму и их бога. Я дождался, пока дом уснёт, и выбрался через окно. Луна освещала деревню, делая её похожей на кладбище. Я прокрался к пекарне. Дверь была заперта на огромный амбарный замок.
Я нашёл в сарае лом. Несколько ударов — и замок поддался. Внутри пекарни было жарко от остывающей печи и пахло кисло, тревожно. В центре комнаты, на дубовом столе, стояла она. Огромная деревянная дежа, накрытая полотном.
Я подошёл и сдёрнул ткань. Под ней колыхалась бледная, ноздреватая масса. Она жила. Она слабо пульсировала, и на её поверхности вздувались и лопались пузыри, выпуская тихий шёпот. Я видел в её колышущейся структуре размытые, страдающие лица.
Голоса в моей голове взвыли от ярости и страха.
"...не трогай!.."
"...наш дом!.."
"...убийца!.."
Я должен был сжечь её. Бросить в печь. Я схватил дежу. Она была неподъёмной, как гранитная плита. Я не мог даже сдвинуть её с места.
Дверь пекарни распахнулась. На пороге стояли Марковна и все жители деревни. Они молча шли на меня.
Отчаяние — лучший катализатор безумных идей. Я посмотрел на огненное жерло печи, потом на колышущуюся массу в деже, потом на своё отражение в медном тазу. Голоса в голове кричали, сводя меня с ума. Они уже были во мне. Просто уничтожить их дом было недостаточно. Я был частью этого дома.
И я сделал то, чего они никак не могли ожидать.
Я закричал, но не от страха, а чтобы заглушить их шёпот, зачерпнул обеими руками бледное, липкое, живое тесто и сунул его в рот.
Вкус был невыразимо омерзительным. Вкус сырой муки, могильной земли, вековой тоски и сотен угасших жизней. Я давился, но глотал. Я совершал страшное, чудовищное причастие.
Голоса в моей голове взорвались одним оглушительным воплем. Это был вопль агонии. Я, живой человек, по своей воле поглощал их концентрированную сущность, их необработанную душу. Это нарушало все правила, ломало весь цикл. Я не становился частью их. Я забирал их в себя, в свою живую тюрьму.
Масса в деже задрожала, опала и превратилась в серую, мёртвую жижу. Жители деревни застыли, их лица исказились от ужаса. Их божество умерло.
Я не помню, как вышел из пекарни. Я шёл по деревне, и люди шарахались от меня, как от прокажённого. Я был свободен. Но какой ценой?
Я уехал из Хлебниково. Но они остались со мной. Не как голоса, нет. Они замолчали. Но они живут во мне, в моей крови, в моих мыслях. Я ношу в себе целое кладбище. Иногда мне снятся их сны, я вспоминаю их жизни. Я чувствую вкус хлеба на губах и холод земли на языке. Я не знаю, кто я теперь — Игнат, или мы все вместе.
| Я никогда больше не ел хлеба. И вам не советую. Особенно, если он слишком вкусный. Потому что за каждый дар нужно платить. И иногда цена — это ты сам.
Автор Дмитрий RAY.