Ишачь, ишачь, ни выходных, ни проходных...
Отец, утопая в заботах и хлопотах, редко брал в руки гармонь, а ныне в кои-то веки дорвался: играл и пел, глуша похмельные муки песней, и томила отца одна кручинушка: когда же, дышло ей в рот, откроется треклятая винная лавка, где бы взять чекушечку и поправить дурную башку. Иначе же пропадёшь, словно ямщик в степи метельной
Вся душа-а-а д-моя пыла-а-ает, вся душа-а д-моя гори-ит... лихо пропел отец, а мать, перемывая посуду на кухне, согласно кивала головой:
Чо верно, то верно, горит душа твоя, винопивец. Да зашлась бы синем полымем, до пепла прогорела бы и раздулась ветром...
Отец после игривых переборов, вдруг затеял иную песню:
Дайте в руки мне гармонь,
Золотые планки!
Парень девушку домой,
Провожал с гулянки.
Н-но, ишо не чище, покосилась мать в горницу да вдруг, словно помянув девьи лета, улыбнулась, и коль губы, скорбно поджатые, не привадились часто казать улыбку, то и улыбка редкий гостинец, будто на лице после ночного сумрака заалела утренняя зоря. Ваня глянул и, вроде, не признал мать словно отвернулся, а мать подменили столь помолодела, разгладилась лицом, узрев повеселевшими глазами песенные дали.
Вы читаете продолжение. Начало здесь
Парнишка вновь притулился к материному боку, вновь стал пытать про нынешний Покров Божией Матери, но гармошку не покрыл слабым голосом, лишь набухла изба гомоном, словно пылью. Материна улыбка быстро угасла; и, протяжно выдохнув остатнюю моченьку, мать осела на лавку и пожаловалась в туманное окно:
Как сдурели оба, и помереть-то спокойно не дадут
Вытерла вспотевшее лицо подолом запана и, бездумно глядя на сына, успокоила на коленях, короткие, мелко посечённые морщинами, тёмные ладони, хотя шишкастые пальцы сами по себе нервно вздрагивали, словно выброшенные на берег, засыпающие окуньки.
Покровская праздничная стряпня, какую завела в охотку, с потаённым торжеством славя Божию Мать, теперь же мало радовала; да и какая радость, когда по хозяйству колотишься, как рыба об лёд, а в окошко поглядываешь: не бредёт ли папаша на рогах, пьяней вина, не ведут ли под руки доброхоты, а потом смекаешь, куда бежать, коли зашумит.
Опе-еть день начался, мать согласно и обречённо помотала головой, словно шею натёрло невидимое ярмо. Ишачь, ишачь, ни выходных, ни проходных... Вон мазай, эдак мать обзывала отца, а порой и сына, два дня гулял, а теперичи гармошку мает
Ваня вновь затеребил чёрный материн запан, повязанный поверх линялого платья:
Мама, Зима на Покров землю снегом покроет, а когда? Ночью?
Ой, отвяжись худая жизнь, привяжись хорошая
Наслушался Ваня за короткий век от матери и старшей сестры: отвяжись да отчепись, отчего в малые лета ему думалось, что его имя Отвяжись либо Отчепись.
Тебе чо, тяжело сказать?!
Не досуг мне с тобой рассусоливать. Без тебя забот полон рот. Чай попьёшь, вывози навоз в огород. Отец уже ворчит
Парнишка отчалил от матери, сел на лавку и зло насупился.
Кого губы-то надул?! Ишь губан какой, ничо не скажи, ишо и волком на мя зырит
Не хотят они домой,
Ноги молодые...
Ой, гармонь моя, гармонь,
Планки золотые!
пел отец, и мать крикнула в горницу:
Да перестань ты, идол!.. Всю плешь переел со своей тальянкой. Заведёт, как Филя-дурачок, Царствие Небесное, дак тот хошь вином губы не марал.
Гармошка обиженно всхлипнула, замолкла, и мать, отмахнувшись от сына, опять пошла приступом на отца:
Ты, Петро, выгулялся, сходи утепли дверь в стайку.
Погоди
Куда годить-то, куда годить?! Снег уж собрался, завтра запуржит, а в стайке ветер свищет!..
Пускай Ванька пойдёт да сперва назём выбросит, а то наростили под крышу, корове не пролезть. Хва ему лодыря гонять...
И чо понапрасну на парня грешишь?! Кого нарастили?! Кажин день да через день чистит стайку. Нарастили Сам-то когда в стайку заглядывал? Уж молчал бы Ох, совсем ты, мазаюшко, от дому отбился, ни об чём душа не болит.
Мать, осмелев при отце, страдающем с похмелья, мстила за его вчерашний пьяный концерт, когда отец сулился и грозился бросить ее, тёмную, как безлунная, зимняя ночь.
Душа, говоришь, не болит?! Ишо как болит, и башка трещит по швам Дай-ка, мать, на четушку, башку поправить
У нас шаром покати, у ребятишек ни путной одёжи, ни путной обужи, а он работой попустился, да ишо на четушку просит Чаем отпивайся, да и хва прохлаждаться
Отец вышел из горницы и, выгибаясь в зевоте долгим, сухим телом, запустив руку за ворот нательной рубахи, поскрёб запавшую грудь. Зачерпнул воды из бочки и долго пил, клацая зубами по ковшику, знобко передёргивая острыми плечами. Потом шумно втянул крупным, хрящеватым носом хлебный дух, от чего глаза на минуту осмыслились, потеплели, но тут же, тиснув ладонью грудь, где, похоже, загнанно металось тоскующее по рюмке, больное сердце, пожаловался:
Ой, Аксинья, ой, мать, помираю, однако Дай-ка на четушку, да я сбегаю. Степной-то магазин, поди, уже открылся Худо мне, мать... Погода ишо крутит, мутит. Опять заморочало, к снегу, кажись... А уж после обеда возьмусьза стайку. На крыше корье[1] пропало, обвалилось, придётся толь добывать да перекрывать. Наш варнак наведёт братву, и носятся по крыше, отец коротко и стыло полоснул взглядом по сыну. Ишь, холеры, чо удумали по крыше бегать Дай, мать, на четушку, да я ходом сбегаю. Вернусь, и Покров отметим А может, вчера заначила, дак и в лавку не бежать? [1] Издревле и до середины прошлого века мужики крыли коровьи и козьи стайки лиственничным корьём.
Ладно, мать отчаянно махнула рукой, за стол сядем, налью. Вчера гляжу: не лезет, из ушей плещет, а нет, надо ишо пить. Потом и вовсе за столом уснул, тут я полбутылки призаначила, припрятала
* * *
Отец ушёл в горницу, заиграл Амурские волны, а мать, вдруг вспомнив, пристыдила сына:
Ты пошто, обалдень, от телогрейки-то отказался и от катанков?! Ты пошто не записался?! Все в школе записывались, а он, мазай, просидел, промолчал, вроде воды в рот набрал
Кто, все-то?! взвился Ваня и, оправдываясь, помянул дружков, что жили по-соседству. Кольча не записался, Вовча не записался
Ты, дурень, за кем гоняшься-то?! У Кольчи папаша бухгалтер, у Вовчи отец завскладом в сельпо, и мать торгует. У их лишь птичьего молока не водится Ишь богач выискался, катанки ему не нужны. А зимой босиком в школу повалишь... Прошлу зиму все катанки испурхал конёчками, подошвы не пришьёшь. Ноне увижу, вместе с конёчками выброшу, вот и весь мой сказ. Дались тебе эти конёчки
Ага, все катаются на коньках, а я чо рыжий?!
Рыжий ли, буланый ли, а будешь в старых форсить. А там уж заплата на заплате Ишь гордый, руку не поднял Сперва научись нос выколачивать об угол, а потом гордись. Рукавом возишь, замаялась стирать И чо было руку не поднять? Дружок твой Пашка Сёмкин не такая безтолочь, как ты, и на катанки записался, и на телогрейку, да, говорят, ему и шапку посулили. Теперь и в ус не дует, а ты, мазаюшко, босиком по снегу повалишь либо в ичигах[2] [2] Ичиги обувь с высокими голенищами из сыромятной кожи, которую носили зимой охотники, рыбаки, а селе старики и старухи.
Ваня вспомнил: прошлой осенью отец еще катанки не подшил, а вдруг выпал снег, приморозило, и мать силком напялила ему ичижонки на вязанные чулки; а коль парнишка с рёвом упирался, то мать за ухо вела его по селу до самой школы. Встречные мужики скалили зубы, старухи на лавочках слезливо вздыхали; а в школе парнишка сидел, как привязанный, пряча ноги под парту и на переменах в коридор не казался.
Потом грозил матери, что из дома убежит, если напялит ему ичиги, и отец пожалел малого с горем пополам подшил изношенные катанки; а нынче уже и подошву не прилепишь не катанки, труха.
Помянув прошлогодний позор с ичигами, малый заплакал, и сквозь слёзы:
Не пойду в школу в ичигах
В ичигах не хочешь, босиком в школу повалишь
Убегу из дома
И в чём убежишь, ежли все обутки уханькал?! Ты вот чо, друг ситцевый, корову на озеро сгоняешь, стайку почистишь, с пилорамы щепок привезёшь, и прямиком к училке
Вообразив, сколь работушки взвалила мать на его плечи, парнишка захныкал:
А когда с ребятами поиграю?
Наиграешься, день долгий мать запаном выжала ему мокрый нос, отчего кончик малиново зацвёл, и продолжила. Скажи училке: мол запишите на катанки и на телогрейку с шапкой. Не бойся, не укусит
Не пойду к училке, не пойду!.. Ваня опять залился слезами, но мать обречённо уверила:
За ухо отведу Как миленький, рысью побежишь.
До белых мух носилась деревенская братва, особо дошкольная, босая, отчего подошвы деревенели, и простуда не брала; а когда мороз жал покрепче, иные, безсапожные, минуя осенние обутки, прыгали в катанки, скосопяченные, латанные-перелатанные, осоюзенные кожей. Сена напихают в катанки и бегут играть.
Старики вспоминали, в разных катанках ходил до войны Федя Шлыков и осиновым дрыном гонял насмешников, а ныне Федор механизатор широкого профиля отгрохал хоромную избу и шествует с женой под ручку в белых начальственных бурках с лихими отворотами, а сын его Маркен форсит в школе рыжими сапожками, что тачал здешний сапожник из яловой кожи.
Вы читаете продолжение. Начало здесь
Впрочем, разуто, раздето жили Сёмкины семеро по лавкам, и рожались чада всякий год: один на Пасху, другой на Покров; прочие одевались равно, будь ты скотник или бригадир; и даже здешние начальники, дабы не выпячивать достаток, не давать повода для обсудки, чадушек своих не наряжали, те похаживали в привычных катанках и телогрейках.
Телогрейка, прокалённая на морозах и метельных ветрах, доседа облинявшая на сухом и знойном солнце, пропахшая пашней и клеверным сеном, коровьим назьмом и конским потом, тележным дёгтем и дымокурным костром, таёжной хвоей и пьянящим духом свежих опилок, сокровенным отеческим теплом и солью материнских слез, телогрейка и поныне хранит русский дух, смиренный и милосердный, выносливый и терпеливый, удалой и лихой, мастеровитый и трудовой.
Долго дюжит телогрейка, а коли до дыр вышаркал на локтях, отпластай рукава бараньими ножницами, суровой ниткой обметай швы, вот из телогрейки и вышла душегрейка душу греть.
Спустя лета, мать говаривала повзрослевшим внукам:
В войну голодом, холодом жили, мантулили от темна до темна, а надёва одна телогрейчишка. Тепла мало, но в работе сподручна. В телогрее и шевелишься бойче, когда мороз пробират. Это ноне горе-работничек наздеват на себя, что капуста, и стоит тумба-тумбой, вроде спит на ходу
После осеннего опроса телогрейки да катанки выдавали школьникам из больших и бедных семей; такой опрос и случился во втором классе, где учился Ваня Краснобаев. Молоденькая учительница, изготовив тетрадь для записи и ручку с чернильницей, попросила поднять руки, кто бедно живёт, кого записать на валенки и телогрейки. Гробовое молчание в классе, и те, кто победнее, прятались за спины впереди сидящих, таили жаркие лица, словно заботливые октябрята кажут на них пальцами: мол, вот бедные прячутся.
Учительница вновь сурово повторила и ждала ответа, но кто подымет руку, что налилась каменной тяжестью?! у кого повернётся одеревеневший язык, сказать: я бедный, запишите на катанки и телогрейку. Да пропади пропадом эдакая обнова, похожая на милостыню у церковной паперти; гордые росли октябрята, своенравные в отличии от родителей, что рассуждали просто: дают бери, бьют беги.
Учительница велела старосте: Маша, выйди к доске Подскажи, кого записать на валенки и телогрейки?.. Начальственная староста кроха с задорно вздёрнутым носом и алыми бантами зорко оглядывая зал, диктовала учительнице: Байбородин, Краснобаев, Созонов, Тимофеев, Климов, Санжимытыпов, Доржиев, Фомина, Минеева, Орлова, Баньшикова Всякий октябрёнок, чья фамилия звучала, жарко краснел, готов был залезть под парту и провалиться сквозь пол. Иные, вроде Вани, либо молчали, уткнувшись лицом в парту, либо зло, со слезами отказывались, но учительница не вычёркивала их фамилии, и Бог весть, почему Ване-то не хватило телогрейки и катанок
Промолчал, обалдень, дак иди к училке и проси, вновь приступила мать.
Ваня побожился, что завтра в школе запишется на катанки и телогрейку; но мать не поверила, что отважится да запишется, и, сухо сплюнув, лишь осерчало махнула рукой:
Ой, сгинь с моих глаз, пока полотенцем не выходила
Мать спохватилась: взметнула глаза на божницу, покаянно перекрестилась и прошептала:
Господи, прости и помилуй, окаянную
* * *
Материн гнев развеялся, словно заполошно отгремела летняя гроза, после чего в небесное окошко меж туч выглянуло солнышко; и мать, успокоившись, вынула из печи противень с румяными шаньгами и накрыла полотенцем. Ваня ухватил было шаньгу, но обжёг пальцы и попустился.
Мать же взялась за самовар: сняла крышку, налила воды в тулово водица лилась с певучим звоном а потом, сняв конфорку, напихала углей в жаровню и сунула запалённую лучину. А разгорелись угли, водрузила на самовар коленчатую трубу, коя входила в душник-самоварник, загодя излаженный в русской печи; через душник и повалил самоварный дым в печную трубу.
Самовар вскипел, и мать заварила байховый чай, выставила на столешню жаровню с картошкой, потом из кладовки принесла крынку козьего молока чай белить, а из погреба солёных окуней, добытых отцом вначале сентября. Потом вышла в сени, из тайного схрона принесла початую четвертушку, где плескалось отцово спасение.
Петро, бросай гармошку нашёл забаву иди чай пить, позвала мать хозяина, а сынок и без зова давно уже посиживал на лавке под божницей. Или ты со вчерашнего сытый? мать напомнила отцу вчерашнюю буйную гульбу.
Страдая от тяжкого похмелья, отец мигом одолел четвертушку и, повеселевши, выдул аж три чашки чая с молоком, отчего лоб заблестел обильной испариной.
Чай не пил, какая сила?! Чай попил, совсем ослаб Эх, чай не водка, много не выпьешь.
У голодной куме одно на уме покосилась мать на отца.
И Ванюшка осилил две чашки чая да столь черёмушных шанег умял, что отец покачал головой:
Ох, и мечешь ты, парень! Худо будет
На что сынок, тупо и солово глядя на отца, погладил живот и ввернул поговорку, от папаши и слышанную:
Не будет Пузо лопнет наплевать, под рубахой не видать
Ишь ты, шибко языкастый, отец с горьким вздохом оглядел малого.
Парнишка на диво матери и усмешки отца смалу нагулял тело, и при малом росте походил на приплюснутого мужичка, отчего отец, будучи во хмелю, посылал малого в рыбзавод коногоном: Раз мечешь, как мужик, подавайся на зимнюю рыбалку в коногоны. Прошлу зиму в школу отбегал и хва, коногону и эдакой грамоты за глаза
В разгар покровского чаепитья мать вновь сурово наказала Ване, чтобы просил в школе катанки и телогрейку; и вдруг в ограде залаяла Пальма, затем тихий, стеснительный стук в дверь.
Входите, не заперто, весело отозвался отец, в надежде, что привалил долгожданный собутыльник с выпивкой, но случилось покровское чудо: в избу вошла учительница, синеокая, беленькая, худенькая, и в руках её новёхонькая телогреечка и чёрные катанки с инистым ворсом. Краснобаевы оторопели, и даже забыли позвать гостью к столу.
Вчера вечером уроки кончились, поведала учительница, я уж собралась домой, пришел завхоз, принёс валенки и телогрейку. Говорит: вам отписаны Я список глянула, и верно: Ваню упустили
Учительница протянула катанки и телогрейку, мать, земно поклонившись, сноровисто приняла школьный дар и с улыбкой глянула на сына:
Вот Ване покровские гостинцы
автор Байбородин Анатолий